Samizdat > Russia > Riviste > Московское время

Московское время

Moskovskoe vremja

[ARCHIVIO]
[Fonte temporanea <http://www.rvb.ru/np/publication/others.htm#6 >]

Scheda informativa

Первые выпуски альманаха «Московское время», отпечатанные на машинке, переплетенные вручную, тиражом 7-10 экземпляров, появились в начале 70-х годов. Альманах был задуман поэтами одного дружеского круга, членами университетской литературной студии «Луч», которой и по сей день руководит Игорь Волгин.

Это были Александр Сопровский (1953—1990), Татьяна Полетаева, Александр Казинцев (1953), Бахыт Кенжеев (1950), Алексей Цветков (1947), Сергей Гандлевский (1952); все, кроме Цветкова, — москвичи. Все, кроме Т. Полетаевой, — студенты разных факультетов Московского университета.

Если память мне не изменяет, за три-четыре года своего существования «Московское время» выпустило пять-шесть сборников, состоявших главным образом из стихотворений. Но были там и критические заметки, были, по-моему, и рассказы; иллюстрировал издание Михаил Лукичов.

«Московское время» охотно печатало поэтов «со стороны», разумеется, если и «гостями» и «хозяевами» ощущалась эстетическая и мировоззренческая общность. Альманах печатал стихи Елены Игнатовой, Натальи Ванханен, Юрия Кублановского, Павла Нерлера, Владимира Сергиенко, Виталия Дмитриева и других.

Когда сборники выходить перестали, название «Московское время» не забылось и закрепилось за небольшим кругом литераторов. К этому времени Цветков и Кенжеев эмигрировали, Казинцева отнесло к почвенничеству в исполнении журнала «Наш современник». «На новеньких» были Дмитрий Веденяпин, Григорий Дашевский, Виктор Санчук.

В первые годы горбачевской перестройки один из наиболее авторитетных столичных поэтических клубов, обязанный своим существованием, главным образом, Александру Сопровскому, по привычке и в ознаменование преемственности был назван «Московским временем».

«Московское время» не имело манифеста, и, может быть, со стороны и на расстоянии лет виднее, существовал у названных поэтов общий знаменатель эстетики и мировоззрения, или эта общность мнимая, объясняемая только взаимной приязнью. Мне представляется, что родство все-таки было. Речь идет о категорическом неприятии советского режима; об убеждении, что объективной реальностью, «данной нам в ощущениях», жизнь не исчерпывается, потому что за нею стоит тайна; нам казалось, что игра не отменяет личностного начала в искусстве и ответственности за свои слова. Мы любили литературную традицию, и в то же время с подозрением относились к снобизму «хранителей ценностей» и «жрецов всего святого». С другой стороны, самозабвенное растворение в «новоязе» казалось нам скорее поэтическим поражением, чем победой. Разумеется, я округляю задним числом, но что-то такое в воздухе и высказываниях тех лет несомненно присутствовало. А, кроме того, все это было настояно на водке и не отличалось удручающей и чрезмерной серьезностью и последовательностью. «Мы прожили юность не хуже других, и так, как не смог бы другой...», — писал об этом московском времени Александр Сопровский.